Внук приехал и убежал с ребятами на лыжах кататься. А баба Дуня, разом оживев, резво суетилась в доме, поглядывая в окошко, не бежит ли Гриша. К обеду внук заявился, поел и снова умчался, теперь уже на каток с коньками. И снова баба Дуня осталась одна. Но то было не одиночество. Живым духом веяло в доме. Сын и дочь наезжали редко – хорошо, коли раз в год. Баба Дуня у них гостила не чаще и вечером возвращалась к дому. С одной стороны, за хату боялась, с другой… Вторая причина была поважнее: с некоторых пор спала баба Дуня тревожно, разговаривала, а то и кричала во сне. В своей хате, дома, шуми хоть на весь белый свет. Кто услышит! А вот в гостях… Только улягутся и заснут, как забормочет баба Дуня, в голос заговорит, а потом и закричит: - Люди добрые! Спасите! Конечно, все просыпаются – и к бабе Дуне. Поговорят, поуспокаивают и разойдутся. А через час то же самое. И снова квартира дыбом. Конечно, все понимали, что виновата старость и несладкая жизнь с войной и голодом. Понимать понимали, но хорошего то мало. И стала баба Дуня ездить к детям все реже и реже. А вот внучек Гриша стал ездить часто, дружил с местными ребятами, – словом, не скучал. Да и Баба Дуня радовалась.

За окном солнце давно закатилось. Стали укладываться спать. Баба Дуня, совестясь, сказала: - Ночью, может, я шуметь буду. Так ты разбуди. Гриша отмахивался: - Я, бабаня, ничего не слышу. Сплю мертвым сном. Но среди ночи Гриша проснулся от крика: - Помогите, люди добрые! Карточки потеряла! В синем платочке! Может, кто поднял? – И смолкла. Гриша поднялся с постели, прошел в бабушкину комнату. - Бабаня! Проснись… Она проснулась, заворочалась: - Гриша, ты? Разбудила тебя. Прости, Христа ради. Она чувствовала себя такой виноватой. Гриша вернулся к себе, лег в постель. Про карточки он знал. На них давали хлеб. Давно, в войну. Стал засыпать и уже в полудреме Гриша услыхал бабушкино бормотание:

- Люди добрые! Карточки потеряла! Помогите! - Бабаня! – крикнул он и свет зажег в кухне. - Проснись! Баба Дуня проснулась. Гриша наклонился над ней. В свете лампочки засияли на бабушкином лице слезы. - Бабаня… – охнул Гриша. - Ты вправду плачешь? Так ведь это все

сон. - Плачу, дура старая. Во сне, во сне… - Но слезы-то настоящие? Ведь сон – неправда. Ты вот проснулась, и все. Баба Дуня скоро заснула, похрапывая. Но через некоторое время опять из комнаты бабушки донеслось невнятное бормотание, Гриша поднялся и пошел, встал возле кровати, глубоко вздохнул, чтобы крикнуть громче, пристрожить её, как мама советовала, и даже ногу поднял – топнуть. Чтобы уж наверняка. - Хлебные… карточки… – в тяжкой муке, со слезами выговаривала баба Дуня. И сердце мальчика облилось жалостью и болью. Забыв, что хотел крикнуть, он опустился на колени перед кроватью и стал убеждать, мягко, ласково: - Вот ваши карточки, бабаня… В синем платочке, да? Вы обронили. А я поднял. Вот возьмите.

Баба Дуня смолкла. Видимо, там, во сне, она все слышала и понимала. Не сразу пришли слова. Но пришли: - Мои, мои… Платочек мой, синий. - По голосу ее Гриша понял, что сейчас она заплачет. - Не надо плакать, – громко сказал он. - Карточки целые. Возьмите хлеба и несите детишкам. Поужинайте и ложитесь спать, – говорил он, словно приказывал. - И спите спокойно.

Баба Дуня смолкла. Гриша подождал, послушал ровное бабушкино дыхание. Его бил озноб. Какой-то холод пронизывал до костей. И нельзя было согреться. Он сидел у печки и плакал. Слезы катились и катились. Они шли от сердца, потому что сердце болело и ныло, жалея бабу Дуню… Гриша лег в постель, предвкушая, как завтра всё расскажет бабушке. Но вдруг обожгло его ясной мыслью: нельзя говорить. Нужно делать и молчать. Завтрашнюю ночь и ту, что будет за ней. Нужно делать и молчать. И только тогда придет исцеление.