Сорок первый – год потерь и страха

Заревом кровавым пламенел…

Двух парней в растерзанных рубахах

Выводили утром на расстрел.

Первым шёл постарше, тёмно-русый,

Всё при нём: и силушка, и стать,

А за ним второй – пацан безусый,

Слишком юный, чтобы умирать.

Ну, а сзади, еле поспевая,

Семенила старенькая мать,

О пощаде немца умоляя.

«Найн, - твердил он важно, - растреляйт!"

«Нет! – она просила, - пожалейте,

Отмените казнь моих детей,

А взамен меня, меня убейте,

Но в живых оставьте сыновей!"

И ответил офицер ей чинно:

«Ладно, матка, одного спасайт.

А другого расстреляем сына.

Кто тебе милее? Выбирайт!»

Как в смертельной этой круговерти

Ей сберечь кого–нибудь суметь?

Если первенца спасёт от смерти,

То последыш – обречён на смерть.

Зарыдала мать, запричитала,

Вглядываясь в лица сыновей,

Будто бы и вправду выбирала,

Кто роднее, кто дороже ей?

Взгляд туда-сюда переводила...

О, не пожелаешь и врагу

Мук таких! Сынов перекрестила.

И призналась фрицу: «Не могу!»

Ну, а тот стоял, непробиваем,

С наслажденьем нюхая цветы:

«Помни, одного – мы убиваем,

А другого – убиваешь ты».

Старший, виновато улыбаясь,

Младшего к груди своей прижал:

«Брат, спасайся, ну, а я останусь, -

Я пожил, а ты не начинал».

Отозвался младший: «Нет, братишка,

Ты спасайся. Что тут выбирать?

У тебя – жена и ребятишки.

Я не жил, - не стоит начинать».

Тут учтиво немец молвил: «Битте, -

Отодвинул плачущую мать,

Отошёл подальше деловито

И махнул перчаткой, - расстреляйт!"

Ахнули два выстрела, и птицы

Разлетелись дробно в небеса.

Мать разжала мокрые ресницы,

На детей глядит во все глаза.

А они, обнявшись, как и прежде,

Спят свинцовым беспробудным сном, -

Две кровинки, две её надежды,

Два крыла, пошедшие на слом.

Мать безмолвно сердцем каменеет:

Уж не жить сыночкам, не цвести...

«Дура–матка, – поучает немец, -

Одного могла бы хоть спасти».

А она, баюкая их тихо,

Вытирала с губ сыновних кровь…

Вот такой, – убийственно великой, -

Может быть у Матери любовь.