"А зори здесь тихие". Монолог Риты, финал.

Рита знала, что рана ее смертельна и что умирать она будет долго и трудно. Пока боли почти не было, только все сильнее пекло в животе и хотелось пить. Но пить было нельзя, и Рита просто мочила в лужице тряпочку и прикладывала к губам. Вскоре вернулся Васков. Разбросал ветки, молча сел рядом, обхватив раненую руку....

- Женя погибла?

Он кивнул.

- Женя сразу... умерла?

- Сразу, - Он поймал ее тусклый, все понимающий взгляд. - Не победили они нас, понимаешь? Я еще живой, меня еще повалить надо!..

- Ну зачем так... Все же понятно, война...

- Пока война, понятно. А потом, когда мир будет? Будет понятно, почему вам умирать приходилось? Что ответить, когда спросят: что ж это вы, мужики, мам наших от пуль защитить не могли! Что ж это вы со смертью их оженили, а сами целенькие?

- Не надо, - тихо сказала она.

- Да... - Васков тяжело вздохнул, помолчал. - Ты полежи покуда, я вокруг погляжу. - Он достал наган, зачем-то старательно обтер его рукавом. - Возьми. Два патрона, правда, осталось, но все-таки спокойнее с ним.

- Погоди! - Рита глядела куда-то мимо его лица, в перекрытое ветвями небо. - Поцелуй меня, - вдруг сказала она.

Он неуклюже наклонился, застенчиво ткнулся губами в ее лоб.

- Колючий... - еле слышно сказала она, закрыв глаза. - Иди. Завали меня ветками и иди...

Он скорее почувствовал, чем расслышал, этот слабый, утонувший в ветвях выстрел. Замер, вслушиваясь в лесную тишину, а потом побежал назад, к огромной вывороченной ели. Рита выстрелила в висок, и крови почти не было. Синие порошинки густо окаймили пулевое отверстие, и Васков почему-то особенно долго смотрел на них. Потом отнес Риту в сторону и начал рыть яму в том месте, где она до этого лежала...

Покачиваясь и оступаясь, он брел через Синюхину гряду навстречу немцам. В руке намертво был зажат наган с последним патроном, и он хотел сейчас только, чтоб немцы скорее повстречались и чтоб он успел свалить еще одного. Потому что сил уже не было. Совсем не было сил - только боль...

Позади леса начиналась поляна с прогнившим колодезным срубом и въехавшей в землю избой. В кустах у поляны он замер и долго стоял не шевелясь, глазами обшаривая сруб, возле которого уже не было убитого им немца. Ничего не было там особенного, но старшина терпеливо ждал. И когда от угла избы чуть проплыло смутное пятно, он не удивился. Он уже знал, что именно там стоит часовой. Он шел к нему долго, бесконечно долго. Медленно, как во сне, поднимал ногу, невесомо опускал ее на землю и не переступал, чтобы не скрипнула ни одна веточка. В этом странном птичьем танце он обошел поляну и оказался за спиной неподвижного часового. И в шаге остановился. Он долго сдерживал дыхание и теперь ждал, пока успокоится сердце. И еще копил силы. Их было мало. Очень мало, а раненая левая рука уже ничем не могла помочь...

Он все вложил в этот удар, все, до последней капли. Немец почти не вскрикнул, только странно, тягуче вздохнул и сунулся на колени. Старшина рванул скособоченную дверь, прыжком влетел в избу:

- Хенде хох!..

А они спали. Отсыпались перед последним броском к железке. Только один не спал, в угол метнулся, к оружию, но Васков уловил этот прыжок и почти в упор всадил в немца пулю. Грохот ударил в низкий потолок, немца швырнуло в стену, а старшина забыл вдруг все немецкие слова и только хрипло кричал:

- Лягайт!.. Лягайт!.. Лягайт!.. И ругался самыми черными словами...

Тот, последний путь он уже никогда не мог вспомнить. Колыхались впереди немецкие спины, болтались из стороны в сторону, потому что шатало Васкова, будто в доску пьяного. И ничего он не видел, кроме этих четырех спин, и об одном только думал: успеть бы выстрелить, если сознание потеряет. И лишь тогда он своему сознанию своему прерваться разрешил, когда окликнули их... Когда понял он: что навстречу идут СВОИ. Русские...