Сорок первого года жених,

на войну уезжавший

назавтра в теплушке,

был посажен зиминской роднёй

на поскрипывающий табурет,

и торчали шевровых фартовых сапог

ещё новые бледные ушки

над загибом блатных голенищ,

на которых играл

золотой керосиновый свет.

Сорок первого года невеста

вошла с тяжеленным

расписанным розами тазом,

где, тихонько дымясь,

колыхалась тревожно вода,

и стянула она с жениха сапоги,

обе рученьки

ваксой запачкала разом,

размотала портянки,

и делала всё без стыда.

А потом окунула она

его ноги босые в мальчишеских цыпках

так, что,

вздрогнув невольно,

вода через край

на цветной половик

пролилась,

и погладила ноги водой

с бабьей нежностью пальцев

девчоночьих зыбких,

за алмазом алмаз

в таз роняя из глаз.

На коленях стояла она

перед будущим мужем убитым,

обмывая его наперёд,

чтобы если погиб — то обмытым,

ну, а кончики пальцев её

так ласкали

любой у него на ногах волосок,

словно пальцы крестьянки —

на поле любой колосок.

И сидел её будущий муж —

ни живой и ни мёртвый.

Мыла ноги ему,

а щеками и чубом стал мокрый.

Так прошиб его пот,

что вспотели слезами глаза,

и заплакали родичи

и образа.

И когда наклонилась невеста,

чтоб выпить с любимого воду, —

он вскочил, её поднял рывком,

усадил её, словно жену,

на колени встал сам,

с неё сдёрнул

цветастые чёсанки с ходу,

в таз пихнул её ноги,

трясясь, как в ознобном жару.

Как он мыл её ноги —

по пальчику, по ноготочку!

Как ранетки лодыжек

в ладонях дрожащих катал!

Как он мыл её!

Будто свою же ещё не рождённую дочку,

чьим отцом после собственной гибели

будущей стал!

А потом поднял таз и припал —

аж эмаль захрустела

под впившимися зубами

и на шее кадык заплясал —

так он пил эту чашу до дна,

и текла по лицу, по груди,

трепеща, как прозрачное,

самое чистое знамя,

с ног любимых вода,

с ног любимых вода…