Сорок первый – год потерь и страха Заревом кровавым пламенел… Двух парней в растерзанных рубахах Выводили утром на расстрел. Первым шёл постарше, тёмно-русый, Всё при нём: и силушка, и стать, А за ним второй – пацан безусый, Слишком юный, чтобы умирать. Ну, а сзади, еле поспевая, Семенила старенькая мать, О пощаде немца умоляя. «Найн, - твердил он важно, - растреляйт!" «Нет! – она просила, - пожалейте, Отмените казнь моих детей, А взамен меня, меня убейте, Но в живых оставьте сыновей!" И ответил офицер ей чинно: «Ладно, матка, одного спасайт. А другого расстреляем сына. Кто тебе милее? Выбирайт!» Как в смертельной этой круговерти Ей сберечь кого–нибудь суметь? Если первенца спасёт от смерти, То последыш – обречён на смерть. Зарыдала мать, запричитала, Вглядываясь в лица сыновей, Будто бы и вправду выбирала, Кто роднее, кто дороже ей? Взгляд туда-сюда переводила... О, не пожелаешь и врагу Мук таких! Сынов перекрестила. И призналась фрицу: «Не могу!» Ну, а тот стоял, непробиваем, С наслажденьем нюхая цветы: «Помни, одного – мы убиваем, А другого – убиваешь ты». Старший, виновато улыбаясь, Младшего к груди своей прижал: «Брат, спасайся, ну, а я останусь, - Я пожил, а ты не начинал». Отозвался младший: «Нет, братишка, Ты спасайся. Что тут выбирать? У тебя – жена и ребятишки. Я не жил, - не стоит начинать». Тут учтиво немец молвил: «Битте, - Отодвинул плачущую мать, Отошёл подальше деловито И махнул перчаткой, - расстреляйт!" Ахнули два выстрела, и птицы Разлетелись дробно в небеса. Мать разжала мокрые ресницы, На детей глядит во все глаза. А они, обнявшись, как и прежде, Спят свинцовым беспробудным сном, - Две кровинки, две её надежды, Два крыла, пошедшие на слом. Мать безмолвно сердцем каменеет: Уж не жить сыночкам, не цвести... «Дура–матка, – поучает немец, - Одного могла бы хоть спасти». А она, баюкая их тихо, Вытирала с губ сыновних кровь… Вот такой, – убийственно великой, - Может быть у Матери любовь.