В штабе молчали все телефоны, по линиям связи — ожидание и тишина. И все командиры были в сборе. Стоявший в углу лицом к карте начальник разведки корпуса сказал вдруг: 

— А у меня сын родился.

— Что? — спросил Сорокин, не поняв.

— У меня сын родился. Прошлой ночью. Вот как раз в пять утра. Мы почему-то ждали дочь. Бровальский посмотрел в окно, где было уже совершенно светло, и сказал:

— Пожалуй, пора выключить свет. И подошёл к выключателю, а все почему-то посмотрели на него. Дальнейшее произошло настолько одновременно, что в сознании слилось в одно действие. Бровальский поднял руку, дотронулся до выключателя — и во дворе из кирпичной стены гаража взлетел куст огня, словно это он рубильником включил взрыв. Когда все вскочили на ноги, комната уже изменилась непоправимо. Опрокинутые вещи, выбитые взрывной волной стекла, запах тола. А за окном, повиснув на проводах, качался срубленный телеграфный столб. Взрывы уже раздавались в городе, низко над домами «свистело и выло, а со стороны границы надвигался тяжёлый гул: шли самолёты.

— Всем на запасной КП! — крикнул Щербатов, и чувство, что он что-то забыл, заставило его оглянуться вокруг себя. В углу у карты все так же стоял начальник разведки Петренко, смертельно бледный, и смотрел на него.

— Беги к ним, — сказал Щербатов, — Отведёшь в бомбоубежище — вернёшься! Из того, что после видел он на войне, быть может, самыми страшными были эти первые часы в гибнущем городе. Уже возникли пожары и горел на окраине спирто-водочный завод, и среди пожаров и взрывов из рушащихся домов выскакивали раздетые люди, успевшие только проснуться, кидались под защиту стен, и каменные стены рушились, погребая их под собой. Они метались и бежали под прицельным огнём артиллерии и попадали под огонь, а сверху, с неба, падали бомбы. И крики обезумевших матерей, среди бедствия и смерти сзывающих детей своих, вид беззащитности взрослых, бессильных даже собою закрыть, спасти детей, — это было самое страшное. Мгновения вмещали всю жизнь, — и прожитое, и то, о чем уже никто не узнает никогда. Какая-то женщина в больничном халате, прижимая ребёнка к груди, кинулась наперерез его машине. 

— Иван Васильевич!

— Люба! — крикнул Щербатов, узнав её. Это была жена Петренко, почти девочка, кончившая школу год назад.

— Иван Васильевич, они бросили бомбу на роддом. На всех. Иван Васильевич, что же это? Где Коля?

— Люба! — крикнул Щербатов, стоя в машине и не слыша своего голоса, потому что над ними проходили немецкие самолёты и рёв их моторов глушил все. — Беги туда. Вон — бомбоубежище. Я скажу Коле, где вы. Он сам показал ей рукой, куда бежать, и она послушно побежала. На короткий миг возникла она в тёмном проёме дверей — в больничном коротком халате, босая с ребёнком впереди себя, — и там взлетел взрыв. На том месте, куда успела она ступить. И не было уже ничего, только дымилась воронка. Единственный след, оставшийся от них на земле, — был след её босых ног на булыжнике мостовой, маленькие кровавые следы: она босиком бежала по стеклу. Зная, что уже ничем нельзя помочь, Щербатов все же шёл туда. За ним тенью шёл его адъютант. И тут возник новый звук. Стремительный, врезающийся, острый, он нёсся с неба.