Я расскажу вам быль про мёд.

В том страшном, в сорок первом, в Чистополе,

где голодало всё и мёрзло,

на снег базарный бочку выставили —

двадцативёдерную! — меда!

Был продавец из этой сволочи,

что наживается на горе,

и горе выстроилось в очередь,

простое, горькое, нагое.

Он не деньгами брал, а кофтами,

часами или же отрезами.

Рука купеческая с кольцами

гнушалась явными отрепьями.

Он вещи на свету рассматривал.

Художник старый на ботинках

одной рукой шнурки разматывал,

другой — протягивал бутылку.

Глядел, как мёд тягуче цедится,

глядел согбенно и безропотно

и с мёдом — с этой вечной ценностью —

по снегу шёл в носках заштопанных.

Вокруг со взглядами стеклянными

солдат и офицеров жёны

стояли с банками, стаканами,

стояли немо, напряжённо.

И девочка прозрачной ручкой

в каком-то странном полусне

тянула крохотную рюмочку

с колечком маминым на дне.

Но — сани заскрипели мощно.

На спинке расписные розы.

И, важный лоб сановно морща,

сошёл с них некто, грузный, рослый.

Большой, торжественный, как в раме,

без тени жалости малейшей:

«Всю бочку. Заплачу коврами.

Давай сюда её, милейший.

Договоримся там, на месте.

А ну-ка пособите, братцы…»

И укатили они вместе.

Они всегда договорятся.

Стояла очередь угрюмая,

ни в чём как будто не участвуя.

Колечко, выпавши из рюмочки,

упало в след саней умчавшихся…