Маргарита Алигер

Зоя

Зоя

Я так приступаю к решенью задачи,

как будто конца и ответа не знаю.

Протертые окна бревенчатой дачи,

раскрыты навстречу московскому маю.

Солнце лежит на высоком крылечке,

девочка с книгой сидит на пороге.

«На речке, на речке,

па том бережочке,

мыла Марусенька белые ноги…»

И словно пронизана песенка эта

журчанием речки и смехом Маруси,

окрашена небом и солнцем прогрета…

«Плыли к Марусеньке

серые гуси…»

Отбросила книгу, вокруг поглядела.

Над медными соснами солнце в зените…

Откинула голову, песню допела:

«Вы, гуси, летите,

воды не мутите…»

Бывают на свете такие мгновенья,

такое мерцание солнечных пятен,

когда до конца изчезают сомненья

и кажется, мир абсолютно понятен.

И жизнь твоя будет отныне прекрасна —

и это навек, и не будет иначе.

Все в мире устроено прочно и ясно —

для счастья, для радости, для удачи.

Особенно это бывает в начале

дороги,

когда тебе лет еще мало

и если и были какие печали,

то грозного горя еще не бывало.

Все в мире открыто глазам человека,

Он гордо стоит у высокого входа

… Почти середина двадцатого века.

Весна девятьсот сорок первого года.

Она начиналась экзаменом школьным,

тревогой неясною и дорогою,

манила на волю мячом волейбольным,

игрою реки, тополиной пургою.

Московские неповторимые весны.

Лесное дыхание хвои и влаги.

…Район Тимирязевки, медные сосны,

белья на веревках веселые флаги.

Как мудро, что люди не знают заране

того, что стоит неуклонно пред ними.

— Как звать тебя, девочка?

— Зоей.

— А Таня?

— Да, есть и такое хорошее имя.

Ну что же, поскольку в моей это власти

тебя отыскать в этой солнечной даче,

мне хочется верить, что ждет тебя счастье,

и я не желаю, чтоб было иначе.

В сияющей рамке зеленого зноя,

на цыпочки приподымаясь немножко,

выходит семнадцатилетняя Зоя,

московская школьница-длинноножка.

Первая глава

Жизнь была скудна и небогата.

Дети подрастали без отца.

Маленькая мамина зарплата —

месяц не дотянешь до конца.

Так-то это так, а на поверку

не скучали.

Вспомни хоть сейчас,

как купила мама этажерку,

сколько было радости у нас.

Столик переставь, кровати двигай,

шума и силенок не жалей.

Этажерка краше с каждой книгой,

с каждым переплетом веселей.

Скуки давешней как не бывало!

Стало быть, и вывод будет прост:

человеку нужно очень мало,

чтобы счастье встало в полный рост.

Девочка, а что такое счастье?

Разве разобрались мы с тобой?

Может, это значит — двери настежь,

в ветер окунуться с головой,

чтобы хвойный мир колол на ощупь

и горчил на вкус

и чтобы ты

в небо поднялась —

чего уж проще б! —

а потом спустилась с высоты.

Чтоб перед тобой вилась дорога,

ни конца, ни краю не видать.

Нам для счастья нужно очень много.

Столько, что и в сказке не сказать.

Если в сказке не сказать, так скажет

золотая песня, верный стих.

Пусть мечта земной тропинкой ляжет

у чиненых туфелек твоих.

Все, за что товарищи боролись,

все, что увидать Ильич хотел…

Чтоб уже не только через полюс —

вкруг планеты Чкалов полетел.

Чтобы меньше уставала мама

за проверкой письменных работ.

Чтоб у гор Сиерра-Гвадаррама

победил неистовый народ.

Чтоб вокруг сливались воедино

вести из газет, мечты и сны.

И чтобы папанинская льдина

доплыла отважно до весны.

Стала жизнь богатой и веселой,

ручейком прозрачным потекла.

Окнами на юг стояла школа,

вся из света, смеха и стекла.

Места много, мир еще не тесен.

Вечностью сдается каждый миг.

С каждым днем ты знаешь больше песен,

с каждым днем читаешь больше книг.

Девочка, ты все чему-то рада,

все взволнованней, чем день назад.

Ты еще не знаешь Ленинграда!

Есть еще на свете Ленинград!

Горячась, не уступая, споря,

милая моя, расти скорей!

Ты еще не видывала моря,

а у нас в Союзе сто морей.

Бегай по земле, не знай покоя,

все спеши увидеть и понять.

Ты еще не знаешь, что такое

самого любимого обнять.

Дверь толкнешь — и встанешь у порога.

Все-то мы с утра чего-то ждем.

Нам для счастья нужно очень много.

Маленького счастья не возьмем.

Горы на пути — своротим гору,

вычерпаем реки и моря.

Вырастай такому счастью впору,

девочка богатая моя.

***

И встал перед ней переполненный мир,

туманен и солнечен, горек и сладок,

мир светлых садов, коммунальных квартир,

насущных забот, постоянных нехваток,

различных поступков и разных людей.

Он встал перед ней и велел ей пробиться

сквозь скуку продмаговских очередей,

сквозь длинную склоку квартирных традиций.

Он встал перед ней, ничего не тая,

во всей своей сущности, трезвой и черствой.

И тут начинается правда твоя,

твое знаменитое единоборство.

Правда твоя.

Погоди, не спеши.

Ты глянула вдаль не по-детски сурово,

когда прозвучало в твоей тиши

это тяжелое русское слово.

Не снисходящее ни до чего,

пристрастное и неподкупное право.

Звучит это слово,

как будто его

Ильич произносит чуть-чуть картаво.

И столько в нем сухого огня,

что мне от него заслониться нечем,

как будто бы это взглянул на меня

Дзержинский,

накинув шинель на плечи.

И этому слову навеки дано

быть нашим знаменем и присягой.

Издали пахнет для нас оно

печатною краской, газетной бумагой.

Так вот ты какой выбираешь путь!

А что, если знаешь о нем понаслышке?

Он тяжкий.

Захочется отдохнуть,

но нет и не будет тебе передышки.

Трудна будет доля твоя, трудна.

Когда ты с прикушенною губою

из школы уходишь домой одна,

не зная, что я слежу за тобою,

или когда отвернешься вдруг,

чтобы никто не увидел, глотая

упрек педагога, насмешку подруг,

не видя, что я за тобой наблюдаю,

я подойду и скажу тебе:

— Что ж,

устала, измучилась, стала угрюмой.

А может, уже поняла: не дойдешь.

Пока еще можно свернуть, подумай.

Недолго в твои молодые лета

к другим, не к себе, относиться строже.

Есть прямолинейность и прямота,

но это совсем не одно и то же.

Подруги боятся тебя чуть-чуть,

им неуютно и трудно с тобою.

Подумай: ты вынесешь этот путь?

Сумеешь пробиться ценою любою?

Но этот настойчивый, пристальный свет

глаз, поставленных чуточку косо.

Но ты подымаешься мне в ответ,

и стыдно становится мне вопроса.

И сделалась правда повадкой твоей,

порывом твоим и движеньем невольным

в беседах со взрослыми,

в играх детей,

в раздумьях твоих и в кипении школьном.

Как облачко в небе,

как след от весла,

твоя золотистая юность бежала.

Твоя пионерская правда росла,

твоя комсомольская правда мужала.

И шла ты походкой, летящей вперед,

в тебе приоткрытое ясное завтра,

и над тобою, как небосвод,

сияла твоя большевистская правда.

***

И, устав от скучного предмета,

о своем задумаешься ты.

…Кончатся зачеты.

Будет лето.

Сбивчивые пестрые мечты…

Ты отложишь в сторону тетрадку.

Пять минут потерпит! Не беда!

Ну, давай сначала,

по порядку.

Будет все, как в прошлые года.

По хозяйству сделать все, что надо,

и прибраться наскоро в дому,

убежать в березы палисада,

в желтую сквозную кутерьму.

И кусок косой недолгой тени

в солнечном мельканье отыскать,

и, руками охватив колени,

книжку интересную читать.

Тени листьев, солнечные пятна…

Голова закружится на миг.

У тебя составлен аккуратно

длинный список непрочтенных книг.

Сколько их!

Народы, судьбы, люди…

С ними улыбаться и дрожать.

Быть собой и знать, что с ними будет,

с ними жить и с ними умирать.

Сделаться сильнее и богаче,

с ними ненавидя и любя.

Комнатка на коммунальной даче

стала целым миром для тебя.

Вглядываться в судьбы их и лица,

видеть им невидимую нить.

У одних чему-то научиться

и других чему-то научить.

Научить чему-то.

Но чему же?

Прямо в душу каждого взглянуть,

всех проверить, всем раздать оружье,

всех построить и отправить в путь.

Жить судьбою многих в каждом миге,

помогать одним, винить других…

Только разве так читают книги?

Так, пожалуй, люди пишут их.

Может быть.

И ты посмотришь прямо

странными глазами.

Может быть…

С тайною тревогой спросит мама:

— Ты решила, кем ты хочешь быть?

Кем ты хочешь быть!

И сердце взмоет

прямо в небо.

Непочатый край

дел на свете.

Мир тебе откроет

все свои секреты.

Выбирай!Есть одно,

заветное,

большое, —

как бы только путь к нему открыть?

До краев наполненной душою

обо всем с другими говорить,

Это очень много, понимаешь?

Силой сердца, воли и ума

людям открывать все то, что знаешь

и во что ты веруешь сама.

Заставлять их жить твоей тревогой,

выбирать самой для них пути.

Но откуда, как, какой дорогой

к этому величию прийти?

Можно стать учительницей в школе.

Этим ты еще не увлеклась?

Да, но это только класс, не боле.

Это мало, если только класс.

Встать бы так, чтоб слышны стали людям

сказанные шепотом слова.

Этот путь безжалостен и труден.

Да, но это счастье.

Ты права.

Ты права, родная, это счастье —

все на свете словом покорить.

Чтоб в твоей неоспоримой власти

было с целым миром говорить,

чтобы слово музыкой звучало,

деревом диковинным росло,

как жестокий шквал, тебя качало,

как ночной маяк, тебя спасло,

чтобы все, чем ты живешь и дышишь,

ты могла произнести всегда,

а потом спросила б землю:

— Слышишь? —

И земля в ответ сказала б:

— Да.

Как пилот к родному самолету,

молчаливый, собранный к полету,

трезвый и хмелеющий идет,

так и я иду в свою работу,

в каждый свой рискованный полет.

И опять я счастлива, и снова

песней обернувшееся слово

от себя самой меня спасет.

(Путник, возвращаясь издалека,

с трепетом глядит из-под руки —

так же ли блестят из милых окон

добрые, родные огоньки.

И такая в нем дрожит тревога,

что передохнуть ему нельзя.

Так и я взглянула от порога

в долгожданные твои глаза.

Но война кровава и жестока,

и, вернувшись с дальнего пути,

можно на земле

ни милых окон,

ни родного дома не найти.

Но осталась мне моя отвага,

тех, что не вернутся, голоса

да еще безгрешная бумага,

быстролетной песни паруса.)

***

Так и проходили день за днем.

Жизнь была обычной и похожей.

Только удивительным огнем

проступала кровь под тонкой кожей.

Стал решительнее очерк рта,

легче и взволнованней походка,

и круглее сделалась черта

детского прямого подбородка.

Только, может, плечики чуть-чуть

по-ребячьи вздернуты и узки,

но уже девическая грудь

мягко подымает ситец блузки.

И еще непонятая власть

в глубине зрачков твоих таится.

Как же это должен свет упасть,

как должны взлететь твои ресницы,

как должна ты сесть или привстать,

тишины своей не нарушая?

Только вдруг всплеснет руками мать:

— Девочка, да ты совсем большая!

Или, может, в солнечный денек,

на исходе памятного мая,

ты из дому выбежишь, дружок,

на бегу на цыпочки вставая,

и на старом платьице твоем

кружево черемуховой ветки.

— Зоя хорошеет с каждым днем, —

словом перекинутся соседки.

В школьных коридорах яркий свет.

Ты пройдешь в широком этом свете.

Юноша одних с тобою лет удивится,

вдруг тебя заметив.

Вздрогнет, покраснеет, не поймет.

Сколько лет сидели в классе рядом,

спорили, не ладили…И вот

глянула косым коротким взглядом,

волосы поправила рукой,

озаренная какой-то тайной.

Так когда ж ты сделалась такой —

новой, дорогой, необычайной?

Нет, совсем особенной, не той,

что парнишку мучила ночами.

Не жемчужною киномечтой,

не красоткой с жгучими очами.

— Что ж таится в ней?

— Не знаю я.

— Что, она красивая?

— Не знаю.

Но,- какая есть, она — моя,

золотая,

ясная,

сквозная.-

И увидит он свою судьбу

в девичьей летающей походке,

в прядке, распушившейся на лбу,

в ямочке на круглом подбородке.

(Счастье, помноженное на страданье,

в целом своем и дадут, наконец,

это пронзительное, как рыданье,

тайное соединение сердец.

Как началось оно?

Песнею русской?

Длинной беседой в полуночный час?

Или таинственной улочкой узкой,

никому не ведомой, кроме нас?

Хочешь —

давай посмеемся, поплачем!

Хочешь —

давай пошумим,

помолчим!

Мы — заговорщики.

Сердцем горячим

я прикоснулась к тебе в ночи.)

Вот они — дела!

А как же ты?

Сердца своего не понимая,

ты жила.

Кругом цвели цветы,

наливались нивы силой мая.

Травы просыпались ото сна,

все шумнее делалась погода,

и стояла поздняя весна

твоего осьмнадцатого года.

За пронзенной солнцем пеленой

та весна дымилась пред тобою

странною, неназванной, иной,

тайной и заманчивой судьбою.

Что-то будет!

Скоро ли?

А вдруг!