Впервые к нам они заявились летним сияющим днем.

Мы с братом сидим на крылечке, напротив друг друга, в ладошке у каждого вишня, и мы этой вишней играем в войну. Обгрызая мякоть, зажав скользкую косточку пальцами, “стреляем” один в другого. Брат побеждает, смеется и вдруг, побелев как мел, прошептал:

— Немцы…

Наш дом расположен в яме, у подножия горы. И они, появившись на этой горе, не стали искать калитку, а прыгали прямо во двор, с высоты. Их было много, они посыпались, будто с неба, и прыгали куда придется: на дорожку, на курятник, на сарайчик, где жили кролики. Наш тихий двор мгновенно преобразился: закудахтали куры, метались кролики, Немцы бросились их ловить и стрелять. Один выскочил на крыльцо, таща за уши убитого кролика и звонко крича:

— Мамка! Ком гэр!

Но вместо мамки увидев нас с братом — два ошалевших ребенка, измазанных вишней — немец шутливо наставил свой пистолет:

— Пух! Пах! Капут!

И — звонко расхохотался.

Я понимала, что он не будет нас убивать, он шутит, и не боялась. Своим детским чутьем, я угадала, что это — не человек. Что он не чувствует боли ни цветка, ни кролика, ни ребенка. И шутка его — тоже не человечья.

Вот так получилось, что не во время бомбежек и безумного страха, а вот в эту игривую минуту мир для меня раскололся на два: светлый и черный. Мы и они. Человек и не человек, нелюдь.

И это знание уже — навсегда.