О да - иначе не могли 

ни те бойцы, ни те шоферы, 

когда грузовики вели 

по озеру в голодный город. 

Холодный ровный свет луны, 

снега сияют исступленно, 

и со стеклянной вышины 

врагу отчетливо видны 

внизу идущие колонны. 

И воет, воет небосвод, 

и свищет воздух, и скрежещет, 

под бомбами ломаясь, лед, 

и озеро в воронки плещет. 

Но вражеской бомбежки хуже, 

еще мучительней и злей - 

сорокаградусная стужа, 

владычащая на земле. 

Казалось - солнце не взойдет. 

Навеки ночь в застывших звездах, 

навеки лунный снег, и лед, 

и голубой свистящий воздух. 

Казалось, что конец земли... 

Но сквозь остывшую планету 

на Ленинград машины шли: 

он жив еще. Он рядом где-то. 

На Ленинград, на Ленинград! 

Там на два дня осталось хлеба, 

там матери под темным небом 

толпой у булочной стоят, 

и дрогнут, и молчат, и ждут, 

прислушиваются тревожно: 

- К заре, сказали, привезут... 

- Гражданочки, держаться можно...- 

И было так: на всем ходу 

машина задняя осела. 

Шофер вскочил, шофер на льду. 

- Ну, так и есть - мотор заело. 

Ремонт на пять минут, пустяк. 

Поломка эта - не угроза, 

да рук не разогнуть никак: 

их на руле свело морозом. 

Чуть разогнешь - опять сведет. 

Стоять? А хлеб? Других дождаться? 

А хлеб - две тонны? Он спасет 

шестнадцать тысяч ленинградцев.- 

И вот - в бензине руки он 

смочил, поджег их от мотора, 

и быстро двинулся ремонт 

в пылающих руках шофера. 

Вперед! Как ноют волдыри, 

примерзли к варежкам ладони. 

Но он доставит хлеб, пригонит 

к хлебопекарне до зари. 

Шестнадцать тысяч матерей 

пайки получат на заре - 

сто двадцать пять блокадных грамм 

с огнем и кровью пополам. 

...О, мы познали в декабре - 

не зря "священным даром" назван 

обычный хлеб, и тяжкий грех - 

хотя бы крошку бросить наземь: 

таким людским страданьем он, 

такой большой любовью братской 

для нас отныне освящен, 

наш хлеб насущный, ленинградский.

С уважением, Ткачева Татьяна