повязанном наспех

поверх смешной шапчонки с помпонами,

она сидела на жесткой насыпи,

с глазами,

    слез отчаянных полными.

Снижались на рельсы изредка бабочки.

Был шлак под ногами лилов и порист.

Она,

  как и я,

     отстала от бабушки,

когда бомбили немцы наш поезд.

Ее звали Катей.

       Ей было девять,

и я не знал, что с нею мне делать.

Но все сомненья я вскоре отверг -

придется взять под опеку.

Девчонка,

   а все-таки человек.

Нельзя же бросать человека.

Тяжелым гуденьем

     с разрывами слившись,

опять бомбовозы летели вдали.

Я тронул девчонку за локоть:

           "Слышишь?

Чего расселась?

      Пошли".

Земля была большая,

     а мы были маленькие.

Трудными были по ней шаги.

На Кате -

  с галошами жаркие валенки.

На мне -

   здоровенные сапоги.

Лесами шли,

    пробирались вброд.

Каждая моя нога

прежде, чем сделать шаг вперед,

делала шаг

   внутри сапога.

Я был уверен -

     девчонка нежна,

ахи,

 охи,

   кис-кис.

И думал -

  сразу скиснет она,

а вышло,

  что сам скис.

Буркнул:

  "Дальше я не пойду".

На землю сел у межи.

А она:

   "Да что ты?

     Брось ерунду.

Травы в сапоги подложи.

Кушать хочешь?

  Что же молчишь ты?

Держи консервы.

     Крабовые.

Давай подкрепимся.

     Эх, мальчишки,

все вы - лишь с виду храбрые!"

А вскоре с ней

    по колючей стерне

опять я шагал,

     не горбясь.

Заговорило что-то во мне -

наверно, мужская гордость.

Собрался с духом.

    Держался, как мог.

Боясь обидные слышать слова,

насвистывал даже.

    Из драных сапог

зелеными клочьями лезла трава.

Мы шли и шли,

     забывая про отдых,

мимо воронок,

     пожарищ мимо.

Шаталось небо сорок первого года,-

его подпирали

    столбы дыма.