Мне было в том году неполных десять,

Когда пришел фашист в начале дня,

Чтобы меня в моем саду повесить

Или в моей же хате сжечь меня.

Под детский плач он все решил заране,

Он все учел под орудийный гул,

И окна школы, где цвели герани,

Колючкой ржавой он перечеркнул.

Моя тропинка с зеленью медвяной,

Где от цветов кружилась голова,

Легла от дома к школе черной раной

Его противотанкового рва.

Я видел сам со школьными друзьями,

Как у него не дрогнула рука

Свалить, столкнуть, живым засыпать в яме

Учителя, седого старика.

Его штыком мальчишка был заколот

За то, что плакать не имея сил,

Ручонками и ртом — такой был голод —

Мальчишка есть у матери просил.

Нам не забыть — за это мы в ответе, —

Как, обращаясь к мертвым и живым,

Взывают к мести женщины и дети,

В моем краю расстрелянные им.

Будь русским ты, поляком или немцем,

Будь из норвежцев или из мадьяр, —

Твоих друзей сгонял фашист в Освенцим

И сталкивал под пули в Бабий Яр.

Нам не забыть, пройдя сквозь все тревоги,

Сквозь сто смертей и тысячи обид,

Что он раздавлен в собственной берлоге,

Но он еще поныне не добит.

Ничто не прощено и не забыто,

А бундесверский Бонн уже готов

Помиловать убийцу и бандита,

Простить его за давностью годов.

Мы знаем все об этом человеке,

Он не уйдет от правого суда:

Такое не забудется вовеки,

Такое не простится никогда.