«Мама, посмотри какое солнце!

Видишь – оно падает в Неву…

Если мне спасать его придётся,

Я тебя на помощь позову!

Правда, что оно сейчас похоже

На большой, румяный, вкусный блин?

И на леденец немного, тоже,

Жалко только, что всего один…

Вот бы шоколадную конфету,

И хрустящей булки с молоком.

Чтоб быстрее наступило лето,

И чтоб наш не разбомбили дом…».

Голос рвался раненною птицей,

Бился в крест бумажный на окне.

И смотрели с фотографий лица

Молодых, подаренных войне.

Под худым, протёртым одеялом,

Посильней зажмуривши глаза,

Девочка в отчаянье шептала.

Бушевала за окном гроза,

И над непокорною рекою,

Обнимая вензеля оград,

Плакала рубиновой тоскою

На суровый город Ленинград.

Сквозь печалью залитые стёкла,

Разрывая цепь голодных дней,

Первый луч – беспомощный и блёклый

Проскользнул. Из призрачных теней

Выступили обречённой горкой

У буржуйки старенькой тома.

И казалось, что под шёпот горький

Уползала навсегда зима.

Сколько же забрать она успела,

Бросить в топку алчную — в войну!

Девочка, слабеющая, села,

Протянула руку. Тишину

Только сердце, как набат, взрывало,

Сердце, не изведавшее грёз.

Девочка беззвучно закричала,

А потом заплакала, без слёз…

И писала, плохо понимая,

Тонкою дрожащею рукой:

«Мамы нет… тринадцатое мая…».

И помедлив: «Год сорок второй…».

Беззащитные страницы раня,

Вывела на красной полосе:

«Из живых осталась одна Таня».

И ещё…, что умерли-то все…

Май другой, победой трудной пьяный,

Встретил долгожданную весну.

И народ, немыслимо упрямый,

Выиграл Великую войну!

И опять весна! И скольких в мире

Танями девчонок назовут!

Только вот… в большой своей квартире

Савичевы больше не живут…