Был день как день.

Ко мне пришла подруга,

не плача, рассказала, что вчера

единственного схоронила друга,

и мы молчали с нею до утра.

Какие ж я могла найти слова?

Я тоже — ленинградская вдова.

Мы съели хлеб, что был отложен на день,

в один платок закутались вдвоем,

и тихо-тихо стало в Ленинграде,

Один, стуча, трудился метроном.

И стыли ноги, и томилась свечка…

Вокруг ее слепого огонька

образовалось лунное колечко,

похожее на радугу слегка.

Когда немного посветлело небо,

мы вместе вышли за водой и хлебом

и услыхали дальней канонады

рыдающий, тяжелый, мерный гул:

то армия рвала кольцо блокады,

вела огонь по нашему врагу.

2

А город был в дремучий убран иней.

Уездные сугробы, тишина.

Не отыскать в снегах трамвайных линий,

одних полозьев жалоба слышна.

Скрипят, скрипят по Невскому полозья:

на детских сапках, узеньких, смешных,

в кастрюльках воду голубую возят,

дрова и скарб, умерших и больных.

Так с декабря кочуют горожане, —

за много верст, в густой туманной мгле,

в глуши слепых обледеневших зданий

отыскивая угол потеплей.

Вот женщина ведет куда-то мужа:

седая полумаска на лице,

в руках бидончик — это суп на ужин… —

Свистят снаряды, свирепеет стужа.

Товарищи, мы в огненном кольце!

А девушка с лицом заиндевелым,

упрямо стиснув почерневший рот,

завернутое в одеяло тело

на Охтенское кладбище везет.

Везет, качаясь, — к вечеру добраться б…

Глаза бесстрастно смотрят в темноту.

Скинь шапку, гражданин.

Провозят ленинградца.

погибшего на боевом посту.

Скрипят полозья в городе, скрипят…

Как многих нам уже не досчитаться!

Но мы не плачем: правду говорят,

что слезы вымерзли у ленинградцев.

Нет, мы не плачем. Слез для сердца мало.

Нам ненависть заплакать не дает.

Нам ненависть залогом жизни стала:

объединяет, греет и ведет.

О том, чтоб не прощала, не щадила,

чтоб мстила, мстила, мстила, как могу,

ко мне взывает братская могила

на охтенском, на правом берегу.