Превозмогая боль и кутаясь в платок,

она рассказывает глухо, но раздельно.

И горек тихих слов ее поток,

и чувство гнева беспредельно:

- Сынки мои! Уж очень я стара.

Седьмой десяток лет перемахнула…

А в этот самый день, с утра,

я, как на грех, взяла да прихворнула.

Лежу, родимые, одна в избе.

Темнеет. За окном мокропогодит.

Лежу одна и чую по стрельбе,

что наши за околицу отходят.

«Неужто, – думаю, – не выйду из села?

Зажгу избу и двинусь понемногу» .

И поднялась. Соломы принесла,

обула валенки на босу ногу.

Легко ли рушить мирный свой очаг!

Стою, гляжу… В руках трясутся спички.

Перекрестилась трижды вгорячах,

не то чтоб так, а больше по привычке.

Одно беда: уж больно я стара!

Пока я за соломой – то ходила,

фашисты вот они. Бормочут у двора.

Ко мне валит чумная вражья сила.

Берет меня за горло офицер:

- Давай нам масла, молока и чаю! –

«Не масла, думаю, тебе, а сто холер» .

- Нет молока и масла! – отвечаю.

Взъярился офицер. Завыл, как дикий волк,

трясет своим тяжелым пистолетом.

А что трясти? Какой в угрозе толк?

«Врешь, думаю, не выедешь на этом» .

Ударил раз меня, потом еще, еще.

Одежду рвет. Плюется то и дело.

Схватил за волосы, толкнул меня в плечо.

В глазах моих, сыночки, потемнело.

Не помню, как я дотянула до зари.

Забрали немцы все мои пожитки:

половики, подушки, сухари –

все загребли до капельки, до нитки.

Я вышла.

Постояла за крыльцом.

И слышу вновь надрывный вой немецкий.

Гляжу:

стоят разбойники кольцом,

а посередке наш боец советский.

И тут же рядом, у плетней витых,

три наших деревенских человека:

Две бабки древних, хилых и слепых,

да мой сосед, Илья Линьков, калека.

А немец тот, что бил меня в дому,

сидит, как на престоле, под скворешней.

- Чей, – спрашивает, – сын? Кто родственник ему? –

А что сказать, когда боец не здешний.

Вдруг вырвался сердечный из кольца

да как наотмашь хватит офицера!

Качнулся тот и скувырнулся с ног,

и угодил затылком – то о бревна.

Я не сдержалась.

- Мой, – кричу, – сынок!

Мой золотой, единственный и кровный! –

Схватили тут меня – и под гору силком.

И паренька, что я назвала сыном.

И завалили нас обоих ивняком,

и облили обоих керосином.

«Ну, думаю, приходит наш конец! »

Да тут, вишь, самый бой – то и начался…

Прогнали немца, немец вспять подался.

Я вот жива, а раненый боец,

слыхала я, не выдержал – скончался. –

Умолкла Агриппина. Поздний час.

На миг нам кажется, что мы внезапно глухи.

Озноб и гнев охватывает нас,

услышавших рассказ седой старухи.

Мы в восхищеньи рядом с ней стоим.

Мы принесли ей сахар, хлеб и сало.

Мы за тебя, родная, отомстим!

Мы все сынки твои. Ты правильно сказала.