Глядел я с верным другом Васькой, 
укутан в теплый тетин шарф, 
и на фокстроты, и на вальсы, 
глазок в окошке продышав. 
Глядел я жадно из метели, 
из молодого января, 
как девки жаркие летели, 
цветастым полымем горя. 
Открылась дверь с игривой шуткой, 
и в серебрящейся пыльце - 
счастливый смех, и шепот шумный, 
и поцелуи на крыльце. 
Взглянул - 
      и вдруг застыло сердце. 
Я разглядел сквозь снежный вихрь: 
стоял кумир мальчишек сельских - 
хрустящий, 
      бравый фронтовик. 
Он говорил Седых Дуняше: 
«А ночь-то, Дунечка,- 
                 краса!» 
И тихо ей: 
      "Какие ваши 
совсем особые глаза...» 
Увидев нас, 
       в ладоши хлопнул 
и нашу с Ваською судьбу 
решил: 
   «Чего стоите, хлопцы?! 
А ну, давайте к нам в избу!» 
Мы долго с валенок огромных, 
сопя, состукивали снег 
и вот вошли бочком, 
               негромко 
в махорку, музыку и свет. 
Ах, брови - 
        черные чащобы!.. 
В одно сливались гул и чад, 
и голос: 
     «Водочки еще бы!..» - 
и туфли-лодочки девчат. 
Аккордеон вовсю работал, 
все поддавал он ветерка, 
а мы смотрели, 
          как на бога, 
на нашего фронтовика. 
Мы любовались,- я не скрою,- 
как он в стаканы водку лил, 
как перевязанной рукою 
красиво он не шевелил. 
Но он историями сыпал 
и был уж слишком пьян и лих, 
и слишком звучно, 
             слишком сыто 
вещал о подвигах своих. 
И вдруг 
   уже к Петровой Глаше 
подсел в углу под образа, 
и ей опять: 
        "Какие ваши 
совсем особые глаза...» 
Острил он приторно и вязко. 
Не слушал больше никого. 
Сидели молча я и Васька. 
Нам было стыдно за него. 
Наш взгляд, 
     обиженный, колючий, 
его упрямо не забыл, 
что должен быть он лучше, 
                     лучше 
за то, 
   что он на фронте был. 
Смеясь, 
   шли девки с посиделок 
и говорили про свое, 
а на веревках поседелых 
скрипело мерзлое белье.