Сорок трудный год.

Омский госпиталь…

Коридоры сухие и маркие.

Шепчет старая нянечка:

«Господи!

До чего же артисты

маленькие…"

Мы шагаем палатами длинными.

Мы почти растворяемся в них

с балалайками,

с мандолинами

и большими пачками книг.

Что в программе?

В программе — чтение,

пара песен

военных, правильных…

Мы в палату тяжелораненых

входим с трепетом и почтением.

Двое здесь.

Майор артиллерии

с ампутированной ногой,

в сумасшедшем бою

под Ельней

на себя принявший огонь.

На пришельцев глядит он весело…

И другой —

до бровей забинтован, —

капитан,

таранивший «мессера»

три недели назад

над Ростовом.

Мы вошли.

Мы стоим в молчании.

Вдруг

срывающимся фальцетом

Абрикосов Гришка отчаянно

объявляет начало концерта.

А за ним,

не вполне совершенно,

но вовсю запевале внимая,

о народной поём,

о священной

так,

как мы её понимаем.

В ней Чапаев сражается заново,

краснозвёздные мчатся танки.

В ней шагают наши

в атаки,

а фашисты падают замертво.

В ней чужое железо плавится,

в ней и смерть отступать должна.

Если честно признаться,

нравится

нам

такая война!

Мы поём.

Только голос лётчика

раздаётся.

А в нём — укор:

— Погодите…

Постойте, хлопчики…

Погодите…

Умер

майор… —

Балалайка всплеснула горестно.

Торопливо,

будто в бреду…

…Вот и всё

о концерте в госпитале

в том году.