В послевоенную неустроенную пору откололась от родной деревни тетутшка моя Валентина. Не выдержала молодая девка лебеды, завербовалась куда глаза глядят, и завёз её радетель-оргнабор аж в озерно-скальную Карелию. Там она заделалась заправским подрывником, нажила семью и до самой пенсии и в снег и в дождь прочертоломила в каменном карьере. Ходила она в заклеклой брезентовой робе, железной каске поверх платка и с милицейским свистком на шее, дабы никто не угодил под тротиловую шашку. Ушла на заслуженный вся простуженная, держась за негнущуюся поясницу, охая и шутейно припевая: «Долго будет Карелия сниться...» И лишь тогда только, наконец, вырвалась она на родину - через тридцать шесть лет!

Ну, конечно, воды за это время утекло много. Приехала в прежнюю свою деревню сама никем не узнаваемая, никого и ничего не узнавая: все переменилось, перестроилось, ни одного знакомого дома на деревне, ни одного знакомого лица... Собаки - и те все другие. Глядит вокруг тетка Валентина, волнуется, силится что-то вспомнить, вздыхает горестно, и слезы непроизвольно катятся по ее заветренному широкому лицу, капают за тучную пазуху.

-Ох, девки милые! Хорошо-то у вас как! И все скопом живите, на прежнем месте. А вот я, сорока, куда залетела... Да чего ж теперь, жизнь прошла - пробежала. Там у меня дом, внуки, корова теперь рогами в дверь тычется, хозяйку ждёт. А все ж душа моя напополам разрывается. Тут-то мне все роднее. Вон и небушко без хмари, и ветер наш, травный, покосный. Чуете? Живой чабрец? Она шумно, глубоко вздыхает, ловит распахнутым ртом, всей грудью полуденный воздух и, не вытирая слез, говорит:

-Вот полечу обратно, теперь, видать, уж насовсем. Не свидимся больше. Ничегошеньки мне не дарите на прощанье, все у меня есть: шмутки, полированная скарбота...Только дайте набрать землицы! Хоть горсточку, хоть щепоточку. Я ж по ней бегала босой да несмышлёной. А теперь и мама наша под ней лежит...Повезу жменьку - хоть когда прикоснусь, понюхаю. А не то в слабую минутку потужу - погорюю, что так у меня нескладно получилось.