Очкарик этот не умел стрелять.

Недоисполнив юности, как вальса,

он столь поспешно в армию призвался,

так напугал непуганую мать,

что командиры, глядя на мальца,

кряхтели, как при встрече с инвалидом...

Чудак своим партикулярным видом

не походил на бравого бойца.

...Но вот он лёг на глину в грозный час,

в одну цепочку русского народа.

И двадцать раз входила в землю рота,

и возвращалась к жизни — двадцать раз!

Он был серьёзен, дёргая затвор

и далеко выпячивая дуло...

Его уже четырежды боднуло

свинцом, — но не об этом разговор.

Он был зажат в овражный тупичок:

ни отойти, ни кинуться в сторонку.

И вот он вынул из мешка лимонку,

вложил её в свой хрупкий кулачок.

А что с ней делать, как исполнить взрыв?

Забыл, забыл... Как жарко он краснеет!

Спокойно, мальчик. Скольких ты сильнее

здесь, на земле, пока народ твой жив.

...Он долго рвал кольцо тугой чеки,

он так святой исполнить долг старался,

так перед смертью ясно улыбался,

что, осмелев, приблизились враги...

В зелёном дыме утренних садов,

в ночном овраге, дальнем косогоре —

как бы тоска предсмертная во взоре

твоих, Россия, огненных сынов!